Эдуард Лимонов. Вечно живое

[АринаК]

Проходя между часом дня и тремя по Мэдисон-авеню, там где ее пересекает
55-я улица, не поленитесь, задерните голову и взгляните вверх -- на немытые
окна черного здания отеля "Винслоу". Там, на последнем, 16-ом этаже, на
среднем, одном из трех балконов гостиницы сижу полуголый я. Обычно я ем щи и
одновременно меня обжигает солнце, до которого я большой охотник. Щи с
кислой капустой моя обычная пища, я ем их кастрюлю за кастрюлей, изо дня в
день, и кроме щей почти ничего не ем. Ложка, которой я ем щи -- деревянная и
привезена из России. Она разукрашена золотыми, алыми и черными цветами.
Окружающие оффисы своими дымчатыми стеклами-стенами -- тысячью глаз
клерков, секретарш и менеджеров глазеют на меня. Почти, а иногда вовсе голый
человек, едящий щи из кастрюли. Они, впрочем, не знают, что это щи. Видят,
что раз в два дня человек готовит тут же на балконе в огромной кастрюле, на
электрической плитке что-то варварское, испускающее дым. Когда-то я жрал еще
курицу, но потом жрать курицу перестал. Преимущества щей такие, их пять: 1.
Стоят очень дешево, два-три доллара обходится кастрюля, а кастрюли хватает
на два дня! 2. Не скисают вне холодильника даже в большую жару. 3. Готовятся
быстро -- всего полтора часа. 4. Можно и нужно жрать их холодными. 5. Нет
лучше пищи для лета, потому как кислые.
Я, задыхаясь, жру голый на балконе. Я не стесняюсь этих неизвестных мне
людей в оффисах и их глаз. Иногда я еще вешаю на гвоздь, вбитый в раму окна,
маленький зеленый батарейный транзистор, подаренный мне Алешкой Славковым --
поэтом, собирающимся стать иезуитом. Увеселяю принятие пищи музыкой.
Предпочитаю испанскую станцию. Я не стеснительный. Я часто вожусь с голой
жопой и бледным на фоне всего остального тела членом в своей неглубокой
комнатке, и мне плевать, видят они меня или не видят, клерки, секретарши и
менеджеры. Скорее я хотел бы, чтобы видели. Они, наверное, ко мне уже
привыкли и, может быть, скучают в те дни, когда я не выползаю на свой
балкон. Я думаю, они называют меня -- "этот крейзи напротив".
Комнатка моя имеет 4 шага в длину и 3 в ширину. На стенах, прикрывая
пятна, оставшиеся от прежних жильцов, висят: большой портрет Мао Цзэ Дуна --
предмет ужаса для всех людей, которые заходят ко мне; портрет Патриции
Херст; моя собственная фотография на фоне икон и кирпичной стены, а я с
толстым томом -- может быть словарь или библия -- в руках, и в пиджаке из
114 кусочков, который сшил сам -- Лимонов, монстр из прошлого; портрет Андре
Бретона, основателя сюрреалистической школы, который я вожу с собой уже
много лет, и которого Андре Бретона обычно никто их приходящих ко мне не
знает; призыв защищать гражданские права педерастов; еще какие-то призывы, в
том числе плакат, призывающий голосовать за Рабочей партии кандидатов;
картины моего друга художника Хачатуряна; множество мелких бумажек. В
изголовье кровати у меня плакат -- "За Вашу и Нашу свободу", оставшийся от
демонстрации у здания "Нью Йорк Таймз". Дополняют декоративное убранство
стен две полки с книгами. В основном -- поэзия.
Я думаю, вам уже ясно, что я за тип, хотя я и забыл представиться. Я
начал трепаться, но не объявил вам, кто я такой, я забыл, заговорился,
обрадовался возможности, наконец, обрушить на вас свой голос, а кому он
принадлежит -- не объявил. Простите, виноват, сейчас все исправим.
Я получаю Вэлфер. Я живу на вашем иждивении, вы платите налоги, а я ни
*** не делаю, хожу два раза в месяц в просторный и чистый оффис на Бродвее
1515, и получаю свои чеки. Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во
мне стыда и совести, потому она меня и не мучит, и работу я искать не
собираюсь, я хочу получать ваши деньги до конца дней своих. И зовут меня
Эдичка. И считайте, что вы еще дешево отделались, господа. Рано утром вы
вылезаете из своих теплых постелей и, кто в автомобилях, кто в сабвее и
автобусе спешите на службу. Я службу ненавижу, -- жру свои щи, пью, иногда
напиваюсь до беспамятства, ищу приключений в темных кварталах, имею
блестящий и дорогой белый костюм, утонченную нервную систему, я вздрагиваю
от вашего утробного хохота в кинотеатрах, и морщу нос.
Я вам не нравлюсь? Вы не хотите платить? Это еще очень мало -- 278
долларов в месяц. Не хотите платить. А на *** Вы меня вызвали, выманили сюда
из России, вместе с толпой евреев? Предъявляйте претензии к вашей
пропаганде, она у вас слишком сильная. Это она, а не я опустошает ваши
карманы.
Кто я там был? Какая разница, что от этого меняется. Я как всегда
ненавижу прошлое во имя настоящего. Ну я был поэт, поэт я был, раз уж вам
хочется знать кто, неофициальный поэт был, подпольный, было да сплыло, а
теперь я один из ваших, я подонок, я тот кого вы кормите щами, кого вы поите
дешевым и дрянным калифорнийским вином -- 3.59 галлоновая бутыль, а я все
равно вас презираю. Не всех, но многих. За то, что живете вы скушно, продали
себя в рабство службе, за ваши вульгарные клетчатые штаны, за то, что вы
делаете деньги и никогда не видели света. Дерьмо!
(Продолжение следует)

[АринаК]

Странно. Никто не обсуждает. Продолжу:

Я немного разошелся, чуть вышел из себя, простите. Но объективность мне
не свойственна, к тому же сегодня хуевая погода, моросит мелкий дождь, серо
и скушно в Нью-Йорке -- пустые уикэндные дни, мне некуда идти, может быть
поэтому я и соскочил со своего обычного настроения и стал вас уж слишком
обзывать. Извиняюсь. Живите пока, и молите Бога, чтобы я как можно дольше не
овладел правильным английским языком.
Отель "Винслоу" -- это мрачное, черное 16-этажное здание, наверное,
самое черное на Мэдисон-авеню. Надпись сверху вниз по всему фасаду гласит
"ВИНСЛ У" -- выпала буква "О". Когда? Может быть, 50 лет назад. Я поселился
в отеле случайно, в марте, после моей трагедии, меня оставила моя жена
Елена. Измученный шатаниями по Нью-Йорку, со стоптанными и разбитыми в кровь
ногами, ночуя каждый раз на новом месте, порой на улице, я был, наконец,
подобран бывшим диссидентом и бывшим конюхом московского ипподрома, самым
первым стипендиатом Вэлфэровской премии (он гордится, что первым из русских
освоил Вэлфэр) -- толстым, неопрятным и сопящим Алешкой Шнеерзоном
"Спасителем" отведен в Вэлфэр-центр на 31 улице за руку и в один день
экстренно получил пособие, которое хотя и опустило меня на дно жизни,
сделало бесправным и презираемым, но я **** ваши права, зато мне не нужно
добывать себе на хлеб и комнатенку, и я могу спокойно писать свои стихи,
которые ни здесь, в вашей Америке, ни там в СССР на *** не нужны.
Так как же все-таки я попал в "Винслоу"?
Друг Шнеерзона -- Эдик Брутт жил в "Винслоу", там же, через три двери
от него стал жить и я. 16-ый этаж весь состоит из клеток, как впрочем и
многие другие этажи. Когда я, знакомясь, называю место где я живу, на меня
смотрят с уважением. Мало кто знает, что в таком месте еще сохранился старый
грязный отелишко, населенный бедными стариками и старушками и одинокими
евреями из России, где едва ли в половине номеров есть душ и туалет.
Несчастье и неудача незримо витают над нашим отелем. За то время, как я
живу в отеле, две пожилые женщины выбросились из окна, одна из них --
француженка, как мне говорили, с еще сохранявшим следы красоты лицом, все
безутешно расхаживала по коридору -- она выбросилась со своего 14-го этажа
во двор, в колодец. Кроме этих двух жертв, совсем недавно Бог прибрал
хозяйку, вернее, мать хозяина, огромного слоноподобного еврея в тюбетейке, с
ним я познакомился как-то на парти у моей американской подруги Розан. Мать
хозяина, как все старые женщины, любила распоряжаться в отеле, хотя хозяину
нашего грязненького заведения принадлежат еще 45 домов в Нью-Йорке. Почему
ей доставляло удовольствие торчать тут целый день и указывать рабочим отеля,
что им делать, не знаю. Может быть, она была садисткой. Недавно она исчезла.
Ее нашли только под вечер, в шахте лифта, измятый и изуродованный труп.
Дьявол живет рядом с нами. Насмотревшись фильмов про экзорсистов я начинаю
думать, что это дьявол. Из моего окна виден отель "Сан-Реджис Шератон". Я с
завистью думаю об этом отеле. И безосновательно мечтаю переселиться туда,
если разбогатею.

[АринаК]

Количество моих постов неуклонно приближается к цифре 2000. Но еще так далеко до Скорпиона...

К нам, людям из России, в отеле относятся так, как некогда относились к
черным до отмены рабства. Белье нам меняют куда реже, чем американцам, ковер
на нашем этаже не чистили ни разу за все время, пока я здесь живу, он
ужасающе грязный и пыльный, иногда старый графоман американец из номера
напротив, тот что все стучит на машинке, выходит в трусах, берет метлу и в
качестве зарядки бодро выметает ковер. Я все хочу ему сказать, чтобы он не
делал этого, так как он только подымает в воздух пыль, а ковер все равно
остается грязным, но мне жаль лишать его физического упражнения. Иногда
когда я напиваюсь, он, американец этот, кажется мне агентом ЭфБиАй,
приставленным, чтобы следить за мной.
Простыни и полотенца нам дают самые старые, свой туалет я мою сам.
Короче -- мы люди последнего сорта.
Персонал отеля считает нас, я думаю, никчемными лодырями, приехавшими
объедать Америку -- страну честных тружеников, остриженных под полу-бокс.
Это мне знакомо. В СССР тоже все *****ли о тунеядцах, о том что нужно
приносить пользу обществу. В России *****ли те, кто меньше всех работал. Я
писатель уже десять лет. Я не виноват, что обоим государствам мой труд не
нужен. Я делаю мою работу -- где мои деньги? Оба государства пиздят, что они
устроены справедливо, но где мои деньги?
Менеджер отеля -- темная дама в очках, с польско-русской фамилией --
миссис Рогофф, которая когда-то приняла меня в отель, по протекции Эдика
Брутта, терпеть меня не может. На *** была нужна протекция, когда в отеле
полно пустых номеров, кто станет жить в таких клетках, неизвестно.
Придраться миссис ко мне трудно, но ей очень хочется. Иногда она находит
случай. Так, если первые месяцы я платил за свой номер два раза в месяц, то
через некоторое время она вдруг потребовала, чтобы я платил за месяц вперед.
Формально она была права, но мне было куда удобнее платить два раза в месяц,
в те дни, когда я получаю свой Вэлфэр. Я ей сказал об этом. А покупать белые
костюмы и пить шампанское ты можешь, у тебя на это есть деньги? -- сказала
она.
Я все думал, какое шампанское, что за шампанское она имеет в виду.
Иногда я пил калифорнийское шампанское, чаще всего я делал это совместно с
Кириллом, моим приятелем -- молодым парнем из Ленинграда, но откуда она
могла это знать? Мы обычно пили шампанское в Централ-парке. Только спустя
некоторое время я вспомнил, что собираясь на день рождения к своему старому
приятелю художнику Хачатуряну, это тот, чьи картины висят у меня в моей
клетке, -- я купил, действительно, бутылку Советского шампанского за десять
долларов и положил ее в холодильник, чтобы вечером отправиться с ней на
торжество. Миссис Рогофф, очевидно, лично каждый день проверяла мой
холодильник, или это делала по ее поручению горничная, убирающая
(неубирающая) мой номер. "Вы получаете Вэлфэр, -- сказала тогда миссис
Рогофф. -- Бедная Америка!" -- воскликнула она патетически. "Это я бедный, а
не Америка", -- ответил я ей тогда.
Причины ее неприязни ко мне позже выяснились окончательно. Когда она
брала меня в отель, она думала, что я еврей. Потом, вдоволь наглядевшись на
мой синий, с облупленной эмалью крестик, мое единственное достояние и
украшение, она поняла, что я не еврей. Некто Марат Багров, бывший работник
московского телевидения, тогда еще живший в "Винслоу", сказал мне, что
миссис Рогофф жаловалась ему на Эдика Брутта, обманувшего ее и приведшего
русского. Так, господа, я на собственной шкуре испытал, что такое
дискриминация. Я шучу -- евреи живут в нашем отеле не лучше, чем я. Я думаю,
куда больше того, что я не еврей, миссис Рогофф не нравится то, что я не
выгляжу несчастным. От меня требовалось одно -- выглядеть несчастным, знать
свое место, а не расхаживать то в одном, то в другом костюме на глазах
изумленных зрителей. Я думаю, что она с большим удовольствием смотрела бы на
меня, если бы я был грязным, сгорбленным и старым. Это успокаивает. А то
вэлфэрист в кружевных рубашках и белых жилетах. Летом я, впрочем, носил
белые брюки, деревянные босоножки на платформе и маленькую обтягивающую меня
рубашку -- минимум на себе имел. Миссис Рогофф и это раздражало.
Встретившись как-то со мной в лифте, она сказала мне, с подозрением глядя на
мои босоножки и загорелые босые ноги:
-- Ю лайк хиппи. Рашен хиппи, -- добавила она без улыбки.
-- Нет, сказал я.
-- Да, да, -- убежденно сказала она.

[Catafly]

АринаК,
а что, собсно, предполагается обсуждать?

Лимонов он и есть..Лимонов...ни дать - ни взять

[Skorpion]

АринаК, Новый фанат??? А какое именно место обсуждать???

[АринаК]

Skorpion, на выбор. Можно обсудить проблему выживания в чуждой среде.
Дали буде.

[АринаК]

Остальной персонал отеля относится ко мне так-сяк. Хорошие отношения у
меня только с японцем, или, может, он китаец, я не очень разбираюсь, но он
всегда мне улыбается. Еще я здороваюсь с индийцем в тюрбане, он тоже приятен
для моих глаз. Все остальные в разной степени провинились передо мной, и я с
ними разговариваю, только если плачу деньги, или прошу дать мне письмо либо
телефонный мэсидж.
Так я живу. Дни катятся за днями, напротив отеля на Мэдисон уже почти
совсем разрушили целый блок домов, и будут строить американский небоскреб.
Кое-кто из евреев, и полуевреев, и выдающих себя за евреев, уже съехал из
отеля, на их место поселились другие. Держатся они как черные в своем
Гарлеме, коммуной, по вечерам вываливаются на улицу и сидят возле отеля в
оконных нишах, кое-кто потягивает из пакетиков напитки, разговаривают о
жизни. Если холодно, они собираются в холле, занимая все скамейки и тогда
стоит в холле шум и говор. Администрация отеля борется с коммунальными
привычками выходцев из СССР, с их пристрастием к цыганщине, но безуспешно.
Заставить их не собираться и не сидеть перед отелем невозможно. И хотя,
очевидно, такое деревенское сидение отпугивает от отеля возможных жертв,
которые вдруг да и забредут сюда, теперь, кажется, администрация махнула на
них рукой, -- что с ними сделаешь.
Я не очень-то имею с ними отношения. Я никогда не останавливаюсь,
ограничиваясь словами "Добрый вечер!" или "Общий привет!". Это не значит,
что я отношусь к ним плохо. Но на своем веку, в моей бродячей жизни я видел
так много разнообразных русских и русско-еврейских людей, а это на мой
взгляд одно и то же, что они мне неинтересны. Порой в евреях "русское"
проступает куда более явно, чем в настоящих русских.
Тут уместно будет рассказать о Семене. Он был седой еврейский парень,
которого я и моя бывшая жена Елена встретили в Вене. Семен этот предложил
Елене работу. Она должна была трудиться по ночам в принадлежащем Семену
ночном баре "Тройка", расположенном рядом с собором Святого Стефана и
борделем, подавать богатым полуночникам алкоголь и икру. Зарплата была
обещана столь высокая, что я сразу подумал: "Семену нужна была не
барменша-Елена -- он метил выше -- он явно хотел выспаться с ней". Впрочем,
я не обиделся, тогда я верил своей жене, а она еще любила меня, и я был
совершенно спокоен.
Я, конечно, не позволил Елене работать ночью, я вообще не хотел, чтобы
она работала, но, познакомившись с Семеном, мы нашли, что он приятный парень
и несколько раз встречались с ним в его "Тройке", а потом в ресторане,
который он купил на паях с еще двумя дельцами.
Семен был из Москвы, потом жил в Израиле, он умел делать деньги, сумел
и из СССР вывезти деньги, он процветал. И только в последний наш вечер в
Вене, который мы провели в его ресторане, он открылся нам по-настоящему,
когда напился и, полупьяный, заговорил:
-- У меня здесь было много женщин, но ни одна не была мне интересна,
они холоднокровные, они ужасны, я их боюсь, все в них меня отталкивает. Я
боюсь их, ей-Богу.
Потом Семен заговорил о русских женщинах, о Москве. Мне тогда было
странно слушать его. Впоследствии я наслушался ностальгических монологов и в
Италии и в Америке, но произносящие их были неудачливые эмигранты, не
имеющие работы, не знающие, куда ступить, и с чего начать. Семен знал, его
дорогой ресторан, в котором мы сидели, -- был тому свидетельством. Он
подарил тогда Елене розы, их смешно и трогательно разносила женщина в
платке, это была маленькая, уютная и сентиментальная Европа, а не огромная
металличеcкая Америка, там ходили женщины и разносили розы. Мы пили водку,
Семен заказал оркестру "Полюшко-поле", и я увидел, что он плачет, и слезы
его капают в бокал с водкой. "Мы смеялись над понятием Родина, -- сказал
Семен, -- и вот я сижу, и играют эту песню, и у меня болит душа, какой я к
черту еврей -- я русский".
Потом он в своем синем мощном автомобиле вез нас над Веной, где были
какие-то увеселительные заведения, мы выходили и смотрели сверху на город.
Он очень быстро ездил и много пил. Уже в Америке я узнал, что он разбился на
машине. Насмерть.
Это, конечно, частная судьба, господа, я рассказал о ней только потому,
что не делю выходцев из СССР на русских и евреев. Все мы русские. Привычки,
всеразъедающие привычки моего народа въелись в них, и, может быть,
разрушили. Во всяком случае, по себе грустно знаю, что русские привычки не
приносят счастья.
Так я не останавливаюсь с ними у отеля, а иду в свой номер. О чем с
ними говорить -- об их несчастьях, о том, как они устают, работая на такси,
или еще где. Недавно выдав им "Общий привет!" я проходил мимо них в
Нью-Йорк. Какой-то новый парень, по виду грузинский еврей, или, скорее
всего, натуральный грузин, замаскировавшийся под еврея, чтобы уехать,
крикнул мне вдогонку: "А ты что, тоже русский?"
-- Я уже забыл, кто я на самом деле, -- не останавливаясь, сказал я.
Возвращаясь часа через два обратно, я опять проходил мимо них уже из
Нью-Йорка. Тот же усатый и чернявый сказал обиженно, увидев меня: "А ты что,
разбогател, что не хочешь остановиться, поговорить". Это меня рассмешило, я
засмеялся, но все же не остановился, чтобы не давать повода для знакомства.
У меня и без того слишком много русских знакомых. Когда сам находишься в
хуевом состоянии, то не очень хочется иметь несчастных друзей и знакомых. А
почти все русские несут на себе печать несчастья.
По какой-то подавленной тоске во всей фигуре их можно узнать со спины.
Почти не общаясь с ними, я всегда узнаю их в лифте. Подавленность --
основная их примета. Между первым и 16-ым этажом они успевают заговорить с
вами, узнать, не будут ли давать к двухсотлетию Америки .всем новым
эмигрантам поголовно американское гражданство, может быть, попросят сочинить
петицию президенту по этому поводу. На *** им гражданство, -- они сами не
знают.

[Prokurat (старший)]

Арина, прочитал первую цитату. Я обычно книги не перечитываю. За редким исключением.

Мастерство оно и есть мастерство. У меня еще имеется две нечитанные книги Лимонова. Стоит мне положить ладонь на одну из его книг, ощущаю положительную энергетику и чувствую себя настоящие литературным вампиром по отношению к Эдуарду Вениаминовичу.

[АринаК]

Prokurat (старший), всегда рада порадовать вас.

[Prokurat (старший)]

Арина,

Что бы продолжить знакомство благодарной публики с Лимоновым

ОБИТАТЕЛЬНИЦА СОХО

У нее широкие штаны.
Попка перетянута штанами.
Сзади хлястик. С именем жены
Но с чуть-чуть проросшими усами.

Сумка на плече. Почти мешок
Грязная нога в большой чувяке
От нечистой кожи запашок
Словно бы от кошки иль собаки

Э. Лимонов
____________________
На первый взгляд может показаться, что простенько, даже точки в конце нет. Каждый вроде мог бы так написать.

[АринаК]

Prokurat (старший), блестящие стихи. Прямо Мопассан.

Продолжим Эдичку:

Или разговор может принять противоположное направление:
-- Слыхал, в октябре впускать будут?
-- Куда впускать? -- спрашиваю я.
-- Ну как куда, в Россию. Пилот-то удрал из СССР на истребителе, теперь
нас обратно запустят, чтобы уравновесить, понимаешь? Один удрал, а две
тысячи пустят обратно. Две тысячи хотят обратно. А половина заявлений
начинается с того, что люди просят прямо с самолета отправить их в лагерь,
что они хотят отсидеть за свое преступление, за то, что они уехали с Родины.
А ты не собираешься назад? Тебя еще как возьмут, я слышал, тебя опять и в
"Правде" и в "Известиях" пропечатали?
-- Да уж давно это было, еще в июне, -- говорю я. -- Из лондонской
"Таймз" кусок перевели, да и тот извратили. Нет, я не собираюсь, мне там
делать не ***. Да и стыдно возвращаться. Засмеют. Я не поеду, я никогда не
иду назад.
-- Ты еще молодой, -- говорит он. -- Попробуй, может пробьешься.
-- А я поеду, -- продолжает он тихо. -- Я, понимаешь, там впал в
амбицию, слишком много о себе возомнил, а вот приехал, и увидел, что ни на
что не способен. Покоя хочу. Куда-нибудь в Тульскую область, домишко, рыбки
половить, ружьишко, учителем в сельскую школу пристроиться. Здесь ад, --
говорит он. -- Нью-Йорк -- город для сумасшедших. Я поеду, довольно я здесь
помыкался. Свободы у них тут ни *** нет, попробуй что на работе смелое
скажи. Без шума вылетишь, тихо.
Он работал, в основном, мыл посуду в разных местах. Получает
анэмплоймент, 47 долларов в неделю. Живет на Весте в восьмидесятых улицах, в
отеле он был у приятеля.
-- В шахматы играешь? -- спрашивает он меня, прощаясь.
-- Терпеть не могу, -- отвечаю я.
-- А водку пьешь?
-- Водку пью, -- говорю я, -- хоть и не часто сейчас.
-- Не пьется здесь, -- жалуется он. -- Бывало, примешь 700 грамм с
закусочкой, летишь по Ленинграду как на крыльях, и весело тебе и хорошо.
Здесь выпьешь -- только приглушит, хуже еще. -- Заходи, -- говорит он, --
борщом угощу.
В отличие от меня, он варит борщи, употребляя для этого какую-то особую
свеклу. Они все жалуются, что здесь не пьется. Пьется, но не так, алкоголь
подавляет -- я, пожалуй, скоро пить брошу.

Дали буде...

[Prokurat (старший)]

Арина! Имя автора?

- А Лимонова там не будет? - спрашивает Верка, думая, что тот может прийти в белом костюме или военном мундире.
- Я не помню всех имен, Верочка. А кто такой Лимонов?
Верка была уверена, что саша ответит за нее - "вонючий педераст", - но он только прохихикал:
- Писатели - мозго***тели.
- А что, Саня, когда кому-то удается тебя на***ть, это вроде как победа, а? Вот, **ка, Кац. Сколько с ним ни играю, а он всегда на***вает, **дер! - Сеня набивает папиросу марихуаной.
- Лимонов - это тот, кто хочет стоять на мавзолее и командовать парадом. Вот, Галочка. Только **й его туда пустят. Пока что он командует тараканами в отеле "Винслоу"...

[АринаК]

Prokurat (старший), вы меня не перестаете удивлять. Медведева, конечно

[Prokurat (старший)]

Арина,

Медведева, конечно

Догадались или почитываете?

[АринаК]

Prokurat (старший), я вас буду мучить неведением. Пока Владимир не сдаст вам мои тайны.

[АринаК]

Так. Еще первая глава не закончилась. Это для компенсации Заратустры:

Когда-то я работал в Нью-Йорке в газете "Русское Дело" -- и тогда меня
интересовали проблемы эмиграции. После статьи под названием "Разочарование"
убрали меня из газеты, от греха подальше. Тогда мне было уже не до проблемы
эмиграции. Трещала семья, в муках умирала любовь, которую я считал Великой,
я сам был едва жив. Венчало все эти события кровавое 22 февраля, вены,
взрезанные в подъезде фешенебельного модэл-эйдженси "Золи", где тогда жила
Елена, потом недельная жизнь бродяги в даун-тауне Манхэттана. Однако,
очутившись в отеле, вернее, очнувшись, я вдруг увидел, что моя дурная слава
не умерла, ко мне звонили и приходили люди, еще по советской привычке твердо
веруя, что журналист сможет им помочь. -- Полноте, милые, какой я журналист,
-- без газеты, без друзей и связей. Я всячески увиливал, если мог, от этих
встреч, говорил им, что сам себе не могу помочь, но некоторых встреч мне все
же не удалось избежать. Так, например, мне пришлось встретиться с "дядей
Сашей", на этом настояли мои знакомые. -- Ты должен ему помочь, он старик,
поговори с ним хотя бы, ему станет легче.
Я пошел к нему в номер. Комната у него была такая, как будто он живет с
собакой. Я искал глазами собаку, но собаки не было.
-- У вас, кажется, была собака? -- спросил я его.
-- Нет, никогда, -- сказал он испуганно, -- вы меня с кем-то
перепутали.
Как же, перепутал, на полу валялись кости, сухарики, корки, объедки,
сплошным твердым слоем, как галька на морском берегу. Точно такой же слой
окаменевших остатков пищи был на столе, на шкафу, на подоконнике, на всех
горизонтальных плоскостях, даже на сиденьях стульев. Он был обыкновенный
полный жалкий старик с морщинистым лицом. Мне было известно о нем, что он
всю жизнь свою писал о море и моряках. Печатал в журнале "Вокруг света" и
других советских журналах рассказики о море.
-- Я хотел с Вами встретиться, -- говорил он вздыхая, -- у меня
отчаянное положение, что делать, не знаю -- я так тоскую по жене, она у меня
русская, -- он показывает фотографию под стеклом -- на меня глядит уставшая
женщина.
-- Зачем меня сюда принесло, -- продолжает он. -- Я неспособен выучить
язык. Живу очень плохо -- я получал Вэлфэр -- 280 долларов в месяц, теперь у
меня подошел пенсионный возраст и дали мне пенсию -- всего 218 долларов. Я
получил два чека, и как порядочный человек пошел в свой Вэлфэр-центр и
сказал им: -- Вот два чека, но я не хочу пенсию, я хочу Вэлфэр. Мой номер
стоит 130 долларов, на питание мне остается только 88 долларов в месяц, я не
могу так, я умру с голоду, у меня плохой желудок. Я честно пришел, сказал,
вернул чек. -- Они говорят: "Мы ничего не можем сделать. По закону вы должны
получать пенсию". Он чуть не плачет.
-- А зачем вы сюда ехали? -- злобно говорю я.
-- Понимаете, я всегда о море писал. Как корабль придет -- я сразу на
корабль. Меня моряки любили. О странах всяких рассказывали. Захотелось
повидать. Как же мне быть? -- заглядывает он мне в глаза. -- Я хочу к жене,
она у меня такая хорошая, -- он плачет.
-- Поезжайте в советское посольство в Вашингтоне, -- говорю я ему, --
может, они вас и пустят обратно. Хотя точно сказать нельзя. Попроситесь,
поплачьте. Вы ничего здесь против них не писали?
-- Нет, -- говорит он, --только рассказ в журнале по-английски мой о
море напечатают скоро, но не антисоветский, о море. Послушайте, а они меня
не посадят? -- говорит он мне, беря меня за рукав.
-- Слушайте, зачем им Вас сажать...
Я хотел добавить, что кому он на *** нужен, и еще что-то едкое, но
сдержался. У меня не было к нему жалости. Я сидел перед ним на его грязном
стуле, с которого он смел рукой крошки и пыль, он сидел на кровати, передо
мной торчали его старые ноги в синих тапочках, мне он был неприятен --
неопрятный глупый старик. Я был человек другой формации, и хотя я сам часто
приглушенно рыдал у себя в номере, мне до пизды была бы эмиграция, если бы
не Елена. Убийство любви, мир без любви был мне страшен. Но я сидел перед
ним худой, злой, загорелый в джинсиках и курточке в обтяжку, с маленькими,
заломившимися при сидении бедрами, сгусток злости. Я мог ему пожелать стать
таким, как я, и сменить его страхи на мои злобные ужасы, но он же не мог
стать таким, как я.

[Prokurat (старший)]

Арина, привет! А что по поводу еще одного уважаемого мною автора? Опять я рыжий.
___________________________

От издательства

Мы выражаем глубокую признательность Иосифу Бродскому, взявшему на себя труд предварить данное Собрание сочинений умной и доброй вступительной статьей, а также Андрею Битову, чье эссе о творчестве АВТОРА послужило прекрасным послесловием к трехтомнику.

Особо благодарим Марка Захарова, Михаила Барышникова, Булата Окуджаву, Николая Петрова, Резо Габриадзе, Фазиля Искандера и Тофика Шахвердиева за моральную поддержку и теплые слова, высказанные в адрес нашего АВТОРА.

Отдельное спасибо Александру Кутикову….

И, наконец, мы искренне благодарим Андрея Макаревича, который украсил работы АВТОРА своими бесподобными рисунками.
_______________________

ФРАГМЕНТ

Назавтра говорю Кимзе, что работать не буду. Принципиально я не рабочий, а артист своего дела. Я, говорю, на тахте люблю лежать и хавать книжки. Тут он странно так на меня посмотрел и, главное, долго и начал издалека насчет важности для всего человечества евонной науки биологии и что он начинает опыты, равных которым не бывало. Одним словом, эксперимент. И я ему необходим. И что работа эта благодарная и творческая. И что работа эта благодарная и творческая. Но самое интересное, что она и не работа, а одно удовольствие, причем высокооплачиваемое. Только без предрассудков к ней отнестись надо и с мыслью о будущем человечества. Он чаще всего на это дело напирал.
- Слушай, сосед, - говорю, - не еби ты мне мозгу, о чем речь-то?
- Ты должен стать донором.
- Кровь, что ли, сдавать?
- Нет, не кровь.
- Что же, - смеюсь, - говно или саки?
- Сперма нам нужна, Николай. Сперма!!!
- Что за сперма?
- То, из чего дети получаются.
- Какая же это сперма. Это – малофейка. Малофья, по-научному.
- Ну, пусть малофья. Согласен сдавать для науки? Только не пугайся. Позорного в этом ничего нет. Кстати, полнейшая тайна тебе гарантируется.
- А ты сам чего не сдаешь? – подозрительно спрашиваю. Он нахмурился.
- Могут обвинить в выборе объекта исследования по родственному признаку. Давай соглашайся.
Тут я сел на пол и стал хохотать. Ни *** себе работа! Чуть не обоссался, и аппендицит заболел.
_________________________
В начале, для алиби, я привел имена наших титанов, принимающих, одобряющих и восторгающихся такой прозой. И я не рыжий.

[АринаК]

Юз Алешковский. И где вы берете этих маргиналов?

[АринаК]

я знаю, что его упоминают в одном ряду с известными мне авторами. Но я его не знаю.

[АринаК]

Великолепную перекличку с Эдуардом можно устроить...
Николай Николаевич и Я-Эдичка.